class="p1">Переводчица Лилиана Лунгина также сталкивалась здесь со Светловым и его вечным собутыльником Юрием Олешей: «Иногда по воскресеньям, если удавалось немного разбогатеть, мы отправлялись с близкими друзьями в “Националь”. Легендарное место, где, когда ни придешь, за столиком сидели Юрий Карлович Олеша и Михаил Аркадьевич Светлов. Они были людьми замечательного остроумия, их шутки и афоризмы передавались из уст в уста. В тридцатые оба они числились среди многообещающих советских авторов: стихи Светлова учили в школе, а сказку Олеши “Три толстяка” знали все дети и родители. Но они не смогли подладиться, не сумели научиться конформизму и предпочли от всего отказаться, выбрав единственную, с их точки зрения, последовательную позицию: пить до конца жизни».
Лучшую характеристику дал Олеше сам Светлов. Как-то увидев его в «Национале», он сказал: «Юра — это пять пальцев, которые никогда не сожмутся в один кулак». Нелегко поверить, но коллеги по перу рассказывали, что официантки не брали с Юрия Олеши денег, зная о его бедственном положении (о себе он говорил: «Старик и море… долгов»). А когда после смерти писателя кто-то из друзей попытался отдать его долг, его осадили: «Не надо! Разве мы не знаем, кто такой Олеша?»
Да и как можно было брать деньги с человека, который мог сказать легендарной официантке Мусе из «Националя»: «У вас волосы цвета осенних листьев». Или: «На ваших часах время остановилось, с тем чтобы полюбоваться вами». Олеша все грозился назначить Мусе свидание в итальянском дворике Пушкинского музея. Писатель часто повторял: «Я — акын из “Националя”». А на вопрос: «Что вы больше всего любите писать?» — отвечал: «Сумму прописью».
Вместе с тем некоторые литературоведы рассматривают привязанность Олеши к «Националю» в том числе и с идеологических позиций: «Он, по сути, возродил в “Национале” в своем лице дух кабаре с его миражностью полухмеля, экспромтом, вольным словом… И это был его способ духовного противостояния режиму».
Борис Ливанов отмечал: «За его столиком (в «Национале». — А. В.) сходились самые разные люди. И все эти люди становились талантливее, соприкасаясь с Олешей. Каждый открывал в себе какие-то удивительные новые качества, о которых даже не подозревал до общения с этим неповторимым талантом. Обыкновенное московское кафе, когда в нем бывал Олеша, вдруг превращалось в сказочный дом приемов неподражаемого Юрия Карловича. Да, Олеша умел преображать мир».
А вот Михаил Светлов действительно оплачивал ресторанные счета своих знакомых, и не только Олеши. Писатель Юз Алешковский привел в «Националь» компанию из пяти человек. Когда пришло время рассчитываться, выяснилось, что денег нет ни у кого. Как это иногда случается, каждый из пришедших надеялся, что заплатит сосед. В поисках знакомых Алешковский оглядел зал. И о чудо — за одним из столиков сидел Светлов: «Михаил Аркадьевич! Не одолжите ли вы нам до завтра 219 рублей, нам до счета не хватает». Светлов, подивившись сумме счета, обозвал молодежь «босяками» и дал денег.
Однажды Светлов так набрался, что, выходя из ресторана, перепутал швейцара с адмиралом:
— Швейцар, такси! Скорость оплачивается!
— Я не швейцар, а адмирал!
— Все равно, адмирал, катер!
В другой раз на вопрос попавшегося Светлову под ноги иностранца: «Где здесь ночной магазин?» — поэт съюморил: «В Хельсинки!»
«Золотая молодежь» — потомки советской богемы — тоже полюбила культовые рестораны Москвы. Андрей Кончаловский, студент ВГИКа, удивлялся — с какой заботой его провожал старик-швейцар в «Метрополе», надевая пальто, он с глубоким почтением прибавлял: «Андрей Сергеевич». Можно было подумать, что работники «Метрополя» наизусть выучили имена-отчества членов семьи Сергея Михалкова, автора советского гимна. Однажды секрет открылся, швейцар признался: «Так я ж вашего дедушку знал, Владимира Александровича. Мне ваш дедушка конфеты давал». Неистребимо в русских людях подобострастие. Казалось бы — какие перспективы открыла советская власть перед бывшей дворней Михалковых, доверила ответственный пост на дверях престижной гостиницы, а она, прислуга эта, все туда же — кланяется и остановиться не может. И внукам своим наказывать будет: кланяйся ниже, ниже перед барином-то! Интересно, чем после этого стал одаривать швейцара Кончаловский — тоже конфеткой или твердым советским рублем и даже трешкой.
А ведь швейцарами и в «Метрополе», и в «Национале» нередко работали осведомители НКВД и КГБ, строго следившие, чтобы кто попало с улицы не заходил. Но и они могли иногда пропустить человека с улицы, не бесплатно, конечно, а за четвертак, то есть 25 рублей. Даже с высоты сегодняшнего дня это кажется дороговато. Но ведь это «Националь», а не ресторан при гостинице «Байкал» в окрестностях ВДНХ. Поэтому и заработки швейцаров элитных ресторанов в самые хорошие дни достигали 150 целковых. Пропустишь так человек десять в день, глядишь, и через три-четыре месяца можно и «жигули» купить у какого-нибудь счастливого обладателя лотерейного билета. А как бы иначе, не дав на лапу, в «Националь» попал знаменитый валютчик Рокотов — валютчики тоже могут считаться богемой в своем роде, вернее, непременной ее частью.
Андрей Кончаловский, в свое время проводивший время с друзьями в Доме кино, ЦДЛ, опять же в богемной шашлычной у Никитских Ворот, называет «Националь» в числе лучших «культурных точек». «Мы там засиживались, нас туда гнало… — пишет Кончаловский. — Сидели там люди, настроенные достаточно диссидентски, сидели стукачи. Все приблизительно знали, кто есть кто. Знали, что те, кто ездит на иномарках и, не боясь, общается с иностранцами, связаны с органами. Впрочем, не боялись и мы. Может, по глупости. Боялся мой папа, Сергей Владимирович. Его раздражали мои связи, меня — его страх. Время было относительно мягкое… Диссидентство, как таковое, еще не началось — были люди левых настроений. Под словом “левые” понимались все, не принимавшие официоз. “Националь” был местом, где собирались люди известные, звезды, уже состоявшиеся, и звезды будущие. Неизменным посетителем был Веня Рискин, коротконогий одессит, литератор, человек остроумнейший, хотя и мало кому известный. Рядом со Светловым иногда сидела его замечательная грузинская жена с прямой спиной и греческим профилем, очень строгая, ни слова не произносившая».
Упомянутый мемуаристом литератор Вениамин Рискин был из той породы людей, кто умеет подружиться со всеми, чем и запомнился современникам. К сожалению, о его литературных трудах сегодня мало кто помнит. Когда-то Рискин был близок к Бабелю, а в те годы его называли верным Санчо Пансо Юрия Олеши. С Рискиным лучше было не сидеть за одним столом — доев свое, он лез в тарелку соседа, причем руками. Георгий Поженян однажды, не вытерпев такого поведения, выбил из-под него стул. Веня шлепнулся, а сидевший рядом Олеша сильно обиделся на Поженяна за упавшего Рискина. Поженяну пришлось замаливать грех, извиняться. Таких, как Рискин, «на Уголке» собиралось немало, им
